A Sinistra | А Синистра | Левый Путь - Виктор Олегович Пелевин

– А о чем ты думал?

– Да о том же, о чем всегда. Сколько ка за бутылку, выдержу ли по печени, не арестуют ли счета, не возбудят ли дело, не плеснут ли полония с новичком, и если да, то кто именно, не отнимут ли третий паспорт, кого лизнуть, кого куснуть, не пора ли на ютубе показаться, и как все это сбалансировать, чтобы удержать под контролем…

– Ты это думал, когда вино пил?

– И ты думаешь. Причем постоянно.

– Я – нет. Я на вкусе сосредотачиваюсь.

– Я тоже так считал, – улыбнулся Деньков. – Но это и есть вкус вина за двадцать ка. Когда крутишь в башке такую вот херню, и даже не подозреваешь.

– Почему не подозреваешь?

– Потому что думаешь таким местом, куда заглянуть не можешь. Мысли раньше тебя появляются. Ты сам – всего лишь их последовательность.

– Но я отличаюсь от мыслей, – сказал я. – Хотя бы тем, что я их помню, а они меня нет.

– Это не ты их помнишь. Просто одна из мыслей всегда о прошлых мыслях. А ты – их наслоение. Они как фон, а ты – силуэт из темных пятен… Где темнее, там и ты, потому что где темно, там страшно, а где страшно, там твоя конура.

– Да, – ответил я. – Есть нюансы, но примерно так.

– Вот и со мной то же было. Только Господь во мне будто лампу зажег. Увидел я, короче, как ум по темнице скачет, и все жердочки, по которым он прыгает, высветились. Одного укола любви хватило.

– Интересно, – сказал я.

– Только любовь эта, – продолжал Деньков, – была не земная, а божья. Я это сразу понял. Для изощренного человека – а мы с тобой люди весьма изощренные – она чересчур простая. Но именно это, простое и милое, Господь нам в раю и приготовил. Сложное мы потом придумали, когда яблоками затарились. Понял я, как свою темницу создаю. Как строю ее заново каждый миг… Причем понял в чисто банкирской плоскости.

– Это как?

– Мысли, переживания, чувства – возникают и проходят. Поделать с этим ничего нельзя. Жизнь и есть их поток. Когда они летят сквозь ум и исчезают, словно облака, проблемы нет. Но мы, люди, стали при этих облаках криминальными банкирами.

– Это как?

– Мы не впускаем божью любовь и справедливость в сердце. Мы принимаем ее по описи и прикидываем, как лучше прокрутить в чужих умах через мошеннические схемы. И я в данном случае не про общественность, которая с этого подлога только и живет, а вообще про все, что с нами творится. Каждую мыслишку, каждое переживание кладем под проценты, плодим максимальное количество деривативов, а то, что выпадает в осадок, выводим за внешний контур.

– Внешний контур? Это что?

– То, чего нигде нет. То, что мы фабрикуем во внутренней отчетности, чтобы подделать саму эту отчетность, сославшись в ней на внешний контур.

– Окей, – сказал я. – Похоже. А зачем мы это делаем?

– Чтобы от света божия спрятаться. Там, где вообще никакие калькуляции не нужны, у нас непроницаемая двойная бухгалтерия.

– Почему именно двойная?

– Потому что в ней одна калькуляция для субъекта, другая для объекта. А ни того, ни другого никто на самом деле не видел – они только в этой двойной бухгалтерии и возникают. В наших бухгалтерских книгах.

И Деньков постучал себя по голове.

– И вот тогда я постиг, – продолжал он, – какое яблоко Адам скушал. Что есть добро и зло? Это как приход и убыток. Но чей – совершенно непонятно. Когда ставишь свою двойную бухгалтерию на аудит, там сплошные фирмы-прокладки, причем все без исключения – однодневки.

– А кто тогда мы сами?

– Я же говорю, криминальные банкиры. Черные бухгалтеры при этой двойной бухгалтерии. Возникаем вместе с ней – и с нею же исчезаем. Такие же ненужные и призрачные, как она, но нагло высасывающие весь ресурс. Вот это и есть мы с тобой, братец – и особенно в тот миг, когда пьем вино за двадцать ка…

– Понимаю, – сказал я.

– Божий рай, откуда человека выперли – он ведь был из простоты. Она до сих пор с нами. Любое чувство, всякое переживание в своей чистоте – это дар божий. Цветочек, который Господь для нас с тобой специально вырастил. Если принимать и отпускать каждый лепесток так как он прилетает и улетает, это и будет рай. Но мы в своем ослеплении залили все бетоном, открыли на бетонном пустыре офис и стали вычислять курс обмена, хотя все меняется само и ни о чем нас не спрашивает… Адам с Евой, когда их из рая прогнали, никуда не уходили. Если бы ушли, могли бы вернуться. Они, как просрались после змееинтеграции, увидели на месте рая ад. И появилось все вот это…

Деньков обвел рукой гостиную.

– Ладно, – сказал я. – Что дальше-то было?

– Дальше… Понял я, что Господь меня своей любовью согрел и высокой мыслью надоумил. Хотел я от него спрятаться в придурковатой сложности, а он впустил меня в свою добрую простоту. Собирался от него удрать на своем тренажере, а на деле к нему вернулся… Долго я плакал, как это понял, и вся душевная грязь из меня с теми слезами вышла. Взял я вторую икону и поставил с другой стороны тренажера. Перед рулем.

– А почему первую туда не поставил? Зачем их две?

– А затем, – ответил Деньков, – что не могу я как потомок Адама не убегать от Господа. Ежесекундно согрешаю самим способом своего умственного бытования – и изгоняюсь за то из рая. Таков мой удел. Но я могу другое – после каждого падения к Господу возвратиться. Тут же и немедленно.

Нехитрый символизм этого устройства стал мне наконец понятен.

– Бог про нас помнит? – усмехнулся я. – Немцы говорили, он умер. А евреи считают, что он нас проклял.

– Бог нас не проклял и не покинул. Просто мы теперь как малые планеты. Убегаем от солнца, но одновременно на него падаем. И поэтому нарезаем вокруг Господа круги, и жалуемся, что никак не можем его встретить, хотя без такой встречи нас